Pushkin: Stanzas from Eugene Onegin (From Russian)

Below are translations of a few individual stanzas from from Pushkin's Eugene Onegin. I dream of someday creating a complete translation of the whole book, but I lack the time and sustained energy to do so. For now, I have the first handful of stanzas from Canto 1, plus some others parts that I had a mind to translate, too. As I translate more from Onegin, the stanzas in question will be added in their proper place on this page, and the page itself bumped back up to the most recent entry slot with a note below this paragraph as to what has been added. 

Updates:
2/3/15: Added stanzas 8.I and 8.II, major revisions to 1.II and 1.VI.

Stanzas From Eugene Onegin
By Alexander Pushkin
Translated by A.Z. Foreman

1.I

"My uncle, man of true conviction... By falling genuinely sick He's won respect in his affliction And could have planned no better trick.   His model is worth imitating; But Jesus, it's excruciating To attend a patient night and day And never move a step away! And oh, the shameful machination Of humoring someone nearly dead, Fluffing out pillows for his head, Morosely bringing medication And thinking, with a practiced sigh, 'Get on with it already. Die!'"

«Мой дядя самых честных правил, Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил И лучше выдумать не мог. Его пример другим наука; Но, боже мой, какая скука С больным сидеть и день и ночь, Не отходя ни шагу прочь! Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя!»

1.II

So mused a rakehell in reflection     Riding by post through dust and din. He was, through natural selection By Jove, sole heir to all his kin. Friends of Ruslan from my last story*, Let me spare you all prefatory Delay, and introduce this new Protagonist of mine to you: Onegin, my good friend and brother, Was born beside the Neva's** swell, Where maybe, reader, you as well Were born, or shone some way or other. There I myself once played and strolled Until I caught that northern cold***.

Так думал молодой повеса, Летя в пыли на почтовых, Всевышней волею Зевеса Наследник всех своих родных. Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас: Онегин, добрый мой приятель, Родился на брегах Невы, Где, может быть, родились вы Или блистали, мой читатель; Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня.

Notes: *"Ruslan and Ludmila", a previous and wildly successful verse tale of Pushkin's
** Neva. i.e. along the Neva river, which is to say in St. Petersburg.
*** i.e. a reference to Pushkin's banishment

1.III

A noble man who'd served sincerely, His father lived by borrowing, He entertained with three balls yearly And finally squandered everything. Fate handled my Onegin gently Madame first cared for him intently Till someone else took on from her The nice, if boisterous, boy: Monsieur       L'Abbée, a feckless wretch from Paris Taught the boy everything in jest, Kept moral strictures slight at best Lest he should bother or embarrass. He'd punish pranks with one remark And then a stroll in Summer Park*

Служив отлично благородно, Долгами жил его отец, Давал три бала ежегодно И промотался наконец. Судьба Евгения хранила: Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил. Ребенок был резов, но мил. Monsieur l’Abbé, француз убогой, Чтоб не измучилось дитя, Учил его всему шутя, Не докучал моралью строгой, Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять водил.

* "Summer Park" - the Royal "Létny Sad" built near the imperial Palace.

1.IV

But when at last the restless morrow      Of adolescence touched Eugene, The time of hope and tender sorrow, Monsieur was booted from the scene. Eugene's at large now. Taking care to Display the latest voguish hairdo, And dressed like a London Dandy, he At last saw high society. In French which he had quite perfected He could express himself and write, And when he danced, his step was light His bow completely unaffected. What's more to want? The verdict ran: A witty, charming, gentle man.

Когда же юности мятежной Пришла Евгению пора, Пора надежд и грусти нежной, Monsieur прогнали со двора. Вот мой Онегин на свободе; Острижен по последней моде, Как dandy лондонский одет — И наконец увидел свет. Он по-французски совершенно Мог изъясняться и писал; Легко мазурку танцевал И кланялся непринужденно; Чего ж вам больше? Свет решил, Что он умен и очень мил.

1. V

We've all received some education In something, somehow, have we not?     So thank the Lord that in our nation Playing the thinker takes no thought. Eugene was in the view of many (Judges as strict and fair as any) Learnèd, if prone to pedantry. He had the happy ability For free and easy conversation, For handling any grave dispute With an air of learning and astute Silence in lieu of confrontation, And lighting up a lady's gaze With sudden fiery turns of phrase.

Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь, Так воспитаньем, слава богу, У нас немудрено блеснуть. Онегин был по мненью многих (Судей решительных и строгих) Ученый малый, но педант: Имел он счастливый талант Без принужденья в разговоре Коснуться до всего слегка, С ученым видом знатока Хранить молчанье в важном споре И возбуждать улыбку дам Огнем нежданных эпиграмм.

1. VI

Latin's gone out of fashion for us. But he had learned, be in no doubt, Enough of the great tongue of Horace To figure Latin phrases out, Cite Juvenal from French translations, Add "vale" in his salutations. There was a line (on good days, two) By Virgil that he nearly knew. He had no scholar's predilection To delve through diachronic dust Of the world's histories caked with must. There was, though, quite a large collection     Of anecdotes he could recite From Troy's destruction to last night.

Латынь из моды вышла ныне: Так, если правду вам сказать, Он знал довольно по-латыне, Чтоб эпиграфы разбирать, Потолковать об Ювенале, В конце письма поставить vale, Да помнил, хоть не без греха, Из Энеиды два стиха. Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли: Но дней минувших анекдоты От Ромула до наших дней Хранил он в памяти своей.

.........
1.XLVI

He who has lived and thought can never   Look on mankind without disgust, He who has felt is wracked forever By ghosts of days forever lost. Gone are enchantment and affection. In him the snake of recollection And sick repentance eats the heart. All this will oftentimes impart A savory charm to conversations. Though first unsettled and confused   By Eugene's tongue, I did get used To his abrasive disputations, His blend of bile and comedy, His somber, vicious repartee.

Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней: Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызет. Все это часто придает Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И злости мрачных эпиграмм.

..........
8.I

In those days when I bloomed serenely     In Lycée gardens, long ago, I'd read my Apuleius keenly But ne'er a word of Cicero - In those spring days, in secret dales Where swans called out along the trails By lakes in stilly air agleam, The Muse first came to bid me dream. My student cell filled with enchanted And sudden light. The Muse spread there A feast of youthful fancies fair. She sang of childhood cheers, and chanted   The glory of our lays of old, The tremulous reveries hearts can hold.

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал, В те дни в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться муза стала мне. Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны.

8.II

And with a smile my Muse was greeted. What wings our first successes gave! By Old Derzhávin we were heeded And blessed before he reached the grave.....

И свет ее с улыбкой встретил; Успех нас первый окрылил; Старик Державин нас заметил И в гроб сходя, благословил.

...........
8.XXIX

Love is to every age a master, But for the virginal young alone Its flurries are a wholesome rapture Like vernal storms on meadows blown. They freshen under passion's shower, Renew and ripen into flower, As life empowered sends up shoots Of sumptuous blooms and luscious fruits.     But on the cusp of growing older, With late and fruitless days ahead Sad is the scar of passions dead. So autumn storms as they blow colder Transform a meadow to morass And strip whole forests as they pass.

Любви все возрасты покорны; Но юным, девственным сердцам Ее порывы благотворны, Как бури вешние полям: В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют — И жизнь могущая дает И пышный цвет и сладкий плод. Но в возраст поздний и бесплодный, На повороте наших лет, Печален страсти мертвой след: Так бури осени холодной В болото обращают луг И обнажают лес вокруг.